Один из самых известных мыслителей иррационализма , мизантроп . Тяготел к немецкому романтизму , увлекался мистикой , очень высоко оценивал основные работы Иммануила Канта , называя их «самым важным явлением, какое только знает философия в течение двух тысячелетий» , ценил философские идеи буддизма (в его кабинете стояли бюст Канта и бронзовая статуэтка Будды), Упанишад , а также Эпиктета , Цицерона и других. Критиковал своих современников Гегеля и Фихте . Называл существующий мир, в противоположность софистическим , как он выражался, измышлениям Лейбница , - «наихудшим из возможных миров», за что получил прозвище «философа пессимизма » .

Основной философский труд - «Мир как воля и представление» (1818), комментированием и популяризацией которого Шопенгауэр занимался до самой смерти.

Произведённый Шопенгауэром метафизический анализ воли, его взгляды на человеческую мотивацию (именно он впервые употребил этот термин) и желания, афористичный стиль письма оказали влияние на многих известных мыслителей, включая Фридриха Ницше , Рихарда Вагнера , Людвига Витгенштейна , Эрвина Шрёдингера , Альберта Эйнштейна , Зигмунда Фрейда , Отто Ранка , Карла Юнга , Льва Толстого и Хорхе Луиса Борхеса .

Биография

Отец философа, Генрих Флорис Шопенгауэр, был образованным человеком, ценителем европейской культуры. Часто ездил по торговым делам в Англию и Францию. Его любимым писателем был Вольтер . Мать Артура, Иоганна , была моложе своего мужа на 20 лет. Она была писательницей и хозяйкой литературного салона.

В 9 лет отец увёз Артура во Францию и оставил в Гавре на 2 года, в семье знакомого. В том же 1797 году родилась сестра Артура, Луиза Аделаида Лавиния , или Адель.

Свободно владел немецким, латинским, английским, французским, итальянским и испанским языками. Больше всего времени проводил в кабинете своей двухкомнатной квартиры, где его окружали бюст Канта, портреты Гёте , Декарта и Шекспира , бронзовая позолоченная тибетская статуя Будды, шестнадцать гравюр на стенах с изображением собак .

Шопенгауэр, как и многие другие философы, много времени проводил за чтением книг: «Не будь на свете книг, я давно пришёл бы в отчаяние…». В его библиотеке было 1375 книг. Однако Шопенгауэр весьма критически относился к чтению - в своём произведении «Parerga und Paralipomena» он писал, что чрезмерное чтение не только бесполезно, так как читатель в процессе чтения заимствует чужие мысли и хуже их усваивает, чем если бы додумался до них сам, но и вредно для разума, поскольку ослабляет его и приучает черпать идеи из внешних источников, а не из собственной головы. Шопенгауэр с презрением относился к «философам» и «учёным», деятельность которых в основном состоит из цитирования и исследования книг (чем, например, известна схоластическая философия) - он выступает за самостоятельное мышление .

Из книг у Шопенгауэра наибольшей любовью пользовались Упанишады в переводе с санскрита на латынь .

Философия

Эстетический мистицизм Шопенгауэра

Если мир есть «арена, усеянная пылающими угольями», которую нам надлежит пройти, если правдивейшим его изображением служит Дантовский «Ад», то причиной этому служит то, что «воля к жизни» непрестанно порождает в нас неосуществимые желания; являясь активными участниками жизни, мы становимся мучениками; единственным оазисом в пустыне жизни служит эстетическое созерцание: оно анестезирует, притупляет на время гнетущие нас волевые импульсы, мы, погружаясь в него, как бы освобождаемся от ярма гнетущих нас страстей и прозреваем в сокровенную сущность явлений… Прозрение это интуитивное, иррациональное (сверхразумное), то есть мистическое, но оно находит себе выражение и сообщается другим людям в форме артистической художественной концепции мира, которую даёт гений. В этом смысле Шопенгауэр, признавая ценность за научной доказательностью в сфере теории познания, в то же время видит в эстетической интуиции гения высшую форму философского творчества: «Философия - это художественное произведение из понятий. Философию так долго напрасно искали потому, что её искали на дороге науки вместо того, чтобы искать её на дороге искусства».

Теория познания

Теория познания изложена у Шопенгауэра в его диссертации: «О четверичном корне достаточного основания». В познании могут быть два односторонних стремления - сводить число самоочевидных истин к чрезмерному минимуму или чрезмерно умножать их. Оба эти стремления должны уравновешивать друг друга: второму следует противопоставить принцип гомогенности : «Entia praeter necessitatem non esse multiplicanda», первому - принцип спецификации : «Entium varietates non temere esse minuendas». Только принимая в расчёт сразу оба принципа, мы избежим односторонности рационализма, стремящегося всё познание извлечь из какого-нибудь A=A , и эмпиризма, останавливающегося на частных положениях и не достигающего наивысших ступеней обобщения. Исходя из этого соображения, Шопенгауэр переходит к анализу «закона достаточного основания», чтобы выяснить природу и число самоочевидных истин. Исторический обзор тех толкований, которые давали прежде закону достаточного основания, обнаруживает многие неясности, из которых важнейшая, замечаемая у рационалистов (Декарт, Спиноза), заключается в смешении логического основания (ratio) с фактической причиной (causa). Чтобы устранить эти неясности, надо прежде всего указать на ту коренную особенность нашего сознания, которой определяются главные разновидности закона достаточного основания. Это свойство сознания, образующее «корень закона достаточного основания», есть неотделимость субъекта от объекта и объекта от субъекта: «все наши представления суть объекты субъекта и все объекты субъекта суть наши представления. Отсюда вытекает, что все наши представления находятся между собой в закономерной связи, которую можно определить a priori в том, что касается формы; в силу этой связи ничто изолированное и независимое, одиноко, особняком стоящее, не может стать нашим объектом» (в этих словах Шопенгауэр почти буквально воспроизводит формулу идеализма, какую даёт Фихте в трёх теоретических положениях «Наукоучения»). Из «корня» разветвляются четыре вида закона достаточного основания.

• Закон достаточного основания «бывания» (principium rationis sufficientis fiendi) или закон причинности .
• Закон достаточного основания познания (principium rationis sufficientis cognoscendi). Все животные обладают умом, то есть инстинктивно упорядочивают ощущения в пространстве и времени и руководствуются законом причинности, но ни одно из них, за исключением человека, не обладает разумом , то есть способностью из конкретных единичных представлений вырабатывать понятия - представления, отвлечённые от представлений , мыслимые и символически обозначаемые словами. Животные неразумны - не обладая способностью к выработке общих представлений, они не говорят и не смеются. Способность образовывать понятия весьма полезна: понятия содержанием беднее единичных представлений, они являются в нашем уме заместителями целых классов, заключающихся под ними видовых понятий и единичных объектов. Такая способность при помощи одного понятия охватывать мыслью существенные признаки объектов, не только непосредственно данных, но также принадлежащих и прошедшему, и будущему, возвышает человека над случайными условиями данного места и времени и даёт ему возможность размышлять , между тем как ум животного почти всецело прикован к потребностям данного мгновения, его духовный горизонт и в пространственном, и во временном смысле чрезвычайно узок, человек же в рефлексии может даже «отмыслить прочь» самое пространство.
• Закон достаточного основания бытия (pr. rationis sufficientis essendi).
• Закон мотивации (princ. rationis sufficientis agendi). Наши воления предваряют наши действия, причём влияние мотива на поступок познаётся не извне опосредствованным образом, как другие причины, но непосредственно и изнутри, поэтому мотивация есть причинность, рассматриваемая изнутри .

Соответственно четырём типам закона существует четыре вида необходимости: физическая , логическая , математическая и моральная (то есть психологическая).

Указанное подразделение закона достаточного основания на четыре типа может быть положено в основу классификации наук:

Метафизика

Хотя мировая воля едина, но в мире-представлении её воплощения образуют ряд ступеней объективации . Низшей ступенью объективации является косная материя: тяжесть, толчок, движение и т. д. представляют аналог влечениям - в основе их, как внутреннее ядро так называемых материальных явлений, лежит воля, единая сущность мира. Органические формы растительные и животные возникли из низших видов материи, но их происхождение не сводимо к физико-химическим процессам: вся природа образует устойчивую иерархию сущностей; этим ступеням воплощения воли соответствует мир неподвижных образов для воплощения воли, мир Идей в Платоновском смысле слова. Описывая ступени объективации воли в природе, Шопенгауэр отмечает в ней удивительную целесообразность , проявляющуюся в соответствии строения организма окружающей среде, соответствии органов животных и растений их назначению, в изумительной полезности инстинктов и, наконец, в явлении симбиоза . К этому следует, однако, добавить, что целесообразные продукты природы целесообразны лишь в весьма условном и ограниченном смысле слова: в растительном и животном мире (включая как высшую ступень объективации воли - человека) происходит ожесточённейшая борьба всех против всех - воля, распадаясь на множественность индивидуумов, как бы приходит в столкновение в своих частях за обладание материей. Следовательно, в конечном итоге организованный мир, при всём относительном соответствии своего устройства условиям существования, обречён на жесточайшую борьбу, происходящую между особями и группами за обладание материальными благами, что является источником величайших страданий.

Шопенгауэр был трансформистом, то есть предполагал происхождение высших животных форм из низших, а последних из косной материи путём generatio aequivoca. Возникает вопрос, как совместить идеализм с эволюционизмом? Ведь сознание появилось в мире лишь с появлением животных. Его нет у минералов, у растений есть лишь quasi-сознание, лишённое познания. Как же объяснить эти существования до сознательного бытия? Шопенгауэр отвечает: «Предшествовавшие всякой жизни на земле геологические перевороты не существовали ни в чьём сознании, ни в собственном, которого у них нет, ни в чужом, ибо его тогда не было. Следовательно, за отсутствием всякого субъекта, они вовсе не имели объективного существования, то есть их вообще не было, или что же после этого должна означать их прошедшая бытность?» «Оно (то есть объективное существование) в сущности гипотетично , то есть если бы в то первоначальное время существовало сознание, то в нём изображались бы такие процессы. К этому приводит каузальный регресс явлений, следовательно, в вещи в себе заключалась необходимость изображаться в таких процессах». "Итак, вся эволюция досознательного мира обладает эмпирической реальностью , как регрессивно строящаяся моим научным воображением перспектива прошлого мира, при этом в вещи в себе заложена возможность именно таких, а не иных форм этой иллюзорной, но строго закономерной объективации природы в ряде ступеней . За растениями, обладающими quasi-сознанием без познания, следуют, как высшая ступень объективации, животные, как существа, обладающие умом, а из последних (по всей вероятности, из орангутанга или шимпанзе) возник и человек , обладающий разумом . В человеческих индивидуумах воля находит себе окончательное и полное воплощение: не человечеству, как роду, но каждому человеку соответствует особая Идея или потенция в мировой воле; следовательно, в человеке воля индивидуализируется во множественности единичных «умопостигаемых характеров ».

В психологическом учении Шопенгауэра часто отмечали противоречие между его идеалистической теорией познания и материалистическим описанием взаимодействия физического и психического (мышление для мозга то же, что пищеварение для желудка, в философии Канта надо везде на место «познавательная способность» ставить «мозг» и т. п.). Эти упрёки, делаемые философу, едва ли основательны, если допустить понятие воли, как психоматерии . Самое первичное, исконное, коренное в человеке - то, чем характеризуется его сущность, это - воля (чувствования и страсти Шопенгауэр включает в понятие воли, в противоположность познавательным процессам). Интеллект - другая основная психическая способность - играет по отношению к воле служебную роль. Нами постоянно руководит воля - она всячески влияет на интеллект, когда он расходится с её стремлениями. Шопенгауэр не находит достаточно ярких красок, чтобы показать, как часто страсть фальсифицирует доказательность доводов разума (см. его статью «Эристика»). «Здоровый слепец, несущий на плечах немощного зрячего» - вот символ отношения воли к познанию. Господство воли над интеллектом и её вечная неудовлетворённость является источником того, что жизнь человека есть непрерывный ряд страданий: разлад между разумом и ненасытной волей - вот корень пессимистического взгляда Шопенгауэра на жизнь. Шопенгауэр, по замечанию Э. Гартмана, не подвергает проблему пессимизма методическому исследованию, но даёт ряд ярких картин бедствий человечества, картин, поражающих нередко силой изображения, но односторонних в смысле беспристрастной оценки жизни. Важнейшие его доводы сводятся к указанию на непрочность , мимолётность наслаждений и на их иллюзорный характер. Неудовлетворённость составляет главную подкладку наслаждения. Как только желаемое достигнуто нами, снова возникает неудовлетворённость, и мы вечно переходим от страдания к скуке и обратно через кратковременные промежутки неполного удовлетворения. Но этого мало, самое удовольствие не реально - страдание есть нечто положительное, удовольствие же сводится к простому контрасту с минувшим страданием, то есть к непродолжительному отсутствию страдания. Прелесть молодости , здоровья и свободы , лучших даров жизни, начинает ощущаться нами лишь после потери их. К этому следует прибавить всю ту массу зла, которую вносит в мир несчастный случай , человеческие эгоизм , глупость и злоба . Честные, умные и добрые люди - редкое исключение. Прекрасная душа подобна «четырёхлистному клеверу»: она чувствует себя в жизни, как «благородный политический преступник на каторге среди обыкновенных преступников». Если в индивидуальной жизни не может быть истинного счастья, то ещё в меньшей степени можно ожидать такового для всего человечества. История есть калейдоскоп случайностей: в ней нет никакого прогресса, никакого плана, человечество неподвижно. Даже умственный прогресс, не говоря о нравственном, Шопенгауэр подвергает сильному сомнению. Немногими оазисами в земном существовании служат философия, наука и искусство, а также сострадание другим живым существам. По Шопенгауэру, распадение воли на множественность индивидуальных существований - утверждение воли к жизни есть вина , и искупление её должно заключаться в обратном процессе - в отрицании воли к жизни . Относясь презрительно к иудейской религии, Шопенгауэр, однако, высоко ценит сказание о грехопадении (это «блестящий пункт»). В связи с этим взглядом у Шопенгауэра можно найти своеобразное воззрение на половую любовь. В этом явлении просвечивает метафизическая основа жизни. Любовь есть неудержимый инстинкт, могучее стихийное влечение к продолжению рода. Влюблённый не имеет себе равного по безумию в идеализации любимого существа, а между тем всё это «военная хитрость» гения рода, в руках которого любящий является слепым орудием, игрушкой. Привлекательность одного существа в глазах другого имеет в основе своей благоприятные данные для произведения на свет хорошего потомства. Когда природой эта цель достигнута, иллюзия мгновенно рассеивается. Такой взгляд на любовь между полами, естественно, делает женщину главной виновницей зла в мире, ибо через неё происходит постоянное новое и новое утверждение воли к жизни. Природа, создавая женщину, прибегла к тому, что на театральном жаргоне называется «трескучим эффектом». «Узкоплечий, широкобёдрый, низкорослый пол» лишён всякой истинной оригинальности духа, женщины не создали ничего истинно великого, они легкомысленны и безнравственны. Женщины, как и дети, должны состоять под опекой государства.

Итак, подтверждение воли к жизни ведёт человечество лишь к бедствиям. Философское познание, а также эстетическое созерцание, мораль сострадания и аскетический «квиетив воли» смягчают тягостность существования и содействуют облегчению процесса искупления.

Эстетика

С раннего детства Шопенгауэр, имея возможность путешествовать, мог развивать свой эстетический вкус, а чувство красоты пробудилось в нём с особенной силой при знакомстве с классическим миром. Учителем греческого языка в Веймаре у Шопенгауэра был хороший классик; под его руководством Шопенгауэр изучал Гомера, и его безмерное восхищение перед античным гением выразилось в курьёзном парафразе «Отче наш» («Отче наш, Гомер, …»). В эстетическом наслаждении впоследствии Шопенгауэр нашёл великое облегчение в житейских невзгодах: оно оазис в пустыне жизни. Сущность искусства сводится к наслаждению безвольным созерцанием вечно совершенных Архетипов-Идей и мировой воли; идей, поскольку последние находят себе выражение в образах чувственной красоты. Сами идеи вневременны и внепространственны, но искусство, пробуждая в нас чувство красоты в прекрасных образах, даёт нам возможность прозревать сверхразумным мистическим путём сокровенную сущность мира. Отдельные искусства и их роды соответствуют преимущественно отображению определённой ступени объективации мировой воли. Так, например, архитектура и гидравлика, применённые с художественной целью (искусственные водопады, фонтаны), отображают низшие ступени объективации воли в мире - в них проявляется в эстетической оболочке идея тяжести. Изящное садоводство и ландшафтная живопись символизируют растительный мир. Скульптура животных (Шопенгауэр вспоминает о ватиканской коллекции) - следующую ступень объективации. Наконец, человеческий дух, помимо скульптуры и живописи, находит наиболее полное выражение в поэзии, особенно в драме и трагедии, которые и раскрывают перед нами истинное содержание и смысл человеческой жизни. Трагедии - истинная противоположность всякого филистерства. Так называемая поэтическая справедливость придумана филистерами, «дабы добродетель хоть в конце концов дала бы какую-нибудь прибыль». Греческие трагики, «Фауст» Гёте, Шекспир, Байрон с его «Каином», «Inferno» Данте приводятся Шопенгауэром как наивысшие образцы поэзии. Но есть ещё одно искусство, самое высокое среди всех других, это - музыка. Музыка не есть выражение какой-нибудь ступени объективации воли, она есть «снимок самой воли», она есть полнейшее мистическое выражение её глубочайшей сущности. Поэтому связывать музыку с текстом, делать её орудием для выражения специальных чувствований (например, в опере) - это значит сужать её значение: она воплощает в себе (например, в симфонии Моцарта) волю во всей её полноте. Высоко ценя трагическое в искусстве, Шопенгауэр отводит надлежащее место и комическому, предлагая особую теорию смешного. Смешное должно было обратить на себя внимание Шопенгауэра как эстетическое освещение мировой дисгармонии. Сущность смешного заключается в неожиданном подведении известного конкретного факта, известной интуиции под несоответствующий концепт (понятие). Всё смешное можно выразить в форме силлогизма, где бо́льшая посылка неоспорима, а меньшая неожиданна и проскальзывает, так сказать, в рассуждение незаконным путём. Так, например, однажды, когда в Париже было запрещено пение «Марсельезы», театральная публика стала требовать от актёров, чтобы они её исполнили. На сцене появился жандарм и заявил шумящей толпе, что на сцене не должно появляться ничего такого, что не значится в афише. «А вы-то сами значитесь на афише?!» - крикнул кто-то из публики, чем и вызвал смех в театре. В своей эстетике Шопенгауэр ограничивается преимущественно указанием метафизического содержания искусства, сравнительно менее он останавливается на формальных условиях красоты; на исторической эволюции прекрасного Шопенгауэр вовсе не останавливается.

Этика

Кроме художественного прозрения в сущность мира, есть ещё другой путь к освобождению себя от страданий, это - углубление в моральный смысл бытия. Πρώτον ψευδος Канта - голословное принятие абсолютной обязательности нравственного закона, на самом деле нравственный закон гипотетичен, а не категоричен: его императивный характер Кант втихомолку заимствовал у Моисея; на самом деле категорический императив - фетиш. «Морали приходится иметь дело с действительными поступками человека, а не с априористической постройкой карточных домиков…». Кроме бессодержательного формализма, этика Канта страдает ещё, по мнению Шопенгауэра, тем, что ограничивается исследованием только моральных отношений между людьми, совершенно забывая о животных.

Моральную проблему Шопенгауэр тесно связывает с вопросом о свободе воли. Воля едина, но, как сказано, она включает в себя мистическим образом множественность потенций объективации в виде Идей и, между прочим, некоторую множественность «умопостигаемых характеров», численно равную числу человеческих индивидуумов в опыте. Этот «умопостигаемый характер» каждого человека, кроющийся в единой воле, напоминает «homo no ü menon» Канта. Характер каждого человека в опыте строго подчинён законам достаточного основания, строго детерминирован. Ему свойственны следующие черты: 1) он прирождён , мы появляемся на свет, наследуя строго определённый характер от отца , умственные свойства от матери . Трусы рождают трусов, подлецы - подлецов. 2) Он эмпиричен , то есть по мере нашего развития мы постепенно узнаём его и иногда против собственного ожидания открываем в себе какие-то присущие нам черты характера. 3) Он постоянен . В своих существенных чертах характер неизменно сопровождает человека от колыбели до могилы; великий знаток человеческого сердца Шекспир именно такими изображает своих героев. Поэтому нравственное воспитание с точки зрения Шопенгауэра, строго говоря, невозможно; американская пенитенциарная система тюремного заключения, состоящая в стремлении не исправить морально преступника, а заставить его быть полезным обществу, единственно правильная. Воля человека, как эмпирической личности, строго детерминирована. Когда нам кажется, что мы можем в известном случае поступить, как нам угодно, то есть располагаем абсолютно свободным выбором, то в этом случае нас можно уподобить воде, которая рассуждала бы следующим образом: «Я могу вздыматься высокими волнами (да, но в море и во время бури!), могу стремительно течь (да, именно в русле реки!), могу низвергаться с пеной и шумом (да, в водопаде!), могу свободной струёй подниматься в воздухе (да, в фонтане!), могу, наконец, выкипеть и испариться (да, при соответствующей температуре!); однако теперь я ничего не делаю, а остаюсь добровольно спокойной и ясной в зеркальном пруду». Итак, каждое звено в цепи поступков, образующих жизнь отдельного человека, строго обусловлено и предопределено причинной связью, весь его эмпирический характер детерминирован. Но та сторона воли, которая кроется в «умопостигаемом характере» человека, и, следовательно, принадлежит воле, как вещи в себе, внепричинна, свободна, ей присуща aseitas. Воплощение умопостигаемого характера в эмпирический, представляющее довременный свободный акт воли, и есть та первоначальная вина её, что, по мнению Шопенгауэра, удачно выражено христианством в учении о грехопадении. Вот почему чувство свободы воли и нравственной ответственности ищется в каждом человеке, оно имеет метафизическое основание во вневременном утверждении воли к жизни в умопостигаемом характере. Утверждение воли к жизни есть исконная вина каждого индивидуума, отрицание воли к жизни - единственный путь к искуплению. Это учение о свободе воли заключает в себе противоречия: воля в себе вневременная , между тем она совершает акт свободного выбора; она едина, а между тем заключает в себе множественность умопостигаемых характеров, и т. п. Но, отмечая этот факт, не следует забывать, что сам Шопенгауэр считался с ним. В письме к Беккеру (см. книгу Фолькельта «Артур Шопенгауэр, его личность и учение», русский перевод, стр. 332) он пишет: «Свобода - это такая мысль, которая, хотя мы её и высказываем и отводим ей известное место, на самом деле не может быть нами отчётливо мыслима. Следовательно, учение о свободе мистично».

Человеческой деятельностью руководят три главных мотива: злоба , эгоизм и сострадание . Из них только последний есть мотив моральный . Представим себе двух молодых людей A и B , из которых каждый хочет и может безнаказанно убить соперника в любви, но затем оба отказываются от убийства; A мотивирует свой отказ предписаниями этики Канта, Фихте, Хатчесона, Адама Смита, Спинозы, B же просто тем, что пожалел противника. По мнению Шопенгауэра, более нравственными и чистыми были побуждения В . Признание сострадания единственным мотивом моральной деятельности Шопенгауэр обосновывает психологически и метафизически . Раз счастье - химера, то и эгоизм, как стремление к призрачному благу, сопряжённое с утверждением воли к жизни, не может быть моральным двигателем. Раз мир во зле лежит, и человеческая жизнь преисполнена страданий, остаётся лишь стремиться к облегчению этих страданий путём сострадания . Но и с метафизической точки зрения сострадание есть единственный моральный мотив поведения. В деятельном сострадании, приводящем нас к самоотречению, к забвению о себе и своём благополучии во имя чужого блага, мы как бы снимаем эмпирические границы между своим и чужим «я». Глядя на другого, мы как бы говорим: «Ведь это ты же сам». В акте сострадания мы мистическим образом прозреваем в единую сущность мира, в одну волю, лежащую в основе призрачной множественности сознаний. По поводу первого соображения Шопенгауэра следует заметить, что, говоря о сострадании как моральном принципе, он отвергает сорадование как психологическую невозможность: если радость иллюзорна, естественно, что и сорадование немыслимо. Поэтому, говоря о деятельной любви, Шопенгауэр всегда разумеет любовь в односторонней форме сострадания, между тем как фактически это гораздо более сложное явление. С указанием на сострадание как на путь к отрицанию воли к жизни Шопенгауэр соединяет проповедь аскезы. Аскеза, то есть пренебрежение всем, привязывающим нас к плотскому, земному, приводит человека к святости . Христианство постольку истинно, поскольку оно есть учение об отречении от мира. Протестантизм - «выродившееся христианство», это «религия любящих комфорт женатых и просвещённых лютеранских пасторов». Святость подготовляет нас к полному уничтожению в виде плотской индивидуальности. По мнению Шопенгауэра, однако, простое самоубийство ещё не есть истинное моральное отрицание воли к жизни. Очень часто, наоборот, самоубийство бывает конвульсивным выражением жадного, но не удовлетворённого утверждения воли к жизни. В этом смысле оно недостаточно для подготовки нас к блаженству погружения в небытие. Конечный пункт системы Шопенгауэра - учение о Нирване - небытии воли, отрёкшейся от жизни. Это небытие не есть голое отрицание бытия, это - какое-то «claire-obscure» между бытием и небытием. Возвратившаяся в своё лоно воля - это «царство благодати». В нём, сверх того, Шопенгауэр считает не невозможным сохранить и тень индивидуальной воли, какой-то суррогат бессмертия не сознания индивидуума, но его потенции, его умопостигаемого характера, как некоторого оттенка в единой воле. Отсюда видно, что введение единой воли, как вещи в себе, с логической необходимостью порождает в системе Шопенгауэра цепь противоречий . Иррационализм проходит по всем разделам философии Шопенгауэра от метафизики до философии религии. В этом смысле весьма характерно его заявление, что ему симпатичнее в религии «супернатуралисты», чем «рационалисты» - эти «честные люди», но «плоские ребята» (см.: Фолькельт).

Критика

Э. Гартман писал: «Философия Шопенгауэра заключается в положении: только воля есть вещь сама в себе, сущность мира. Отсюда представление есть, очевидно, случайный продукт мозга, и в целом мире есть только тот разум, который заключается в случайно возникших мозгах. Итак, если в бессмысленном и неразумном мире, возникшем из абсолютно слепого начала есть какой-нибудь смысл, то этим мир обязан случаю! Надобно удивляться премудрости Бессознательного, которое создало в Шопенгауэре особого, хотя одностороннего, гения для разработки такого бедного начала, как абсолютное безумие, в его изолированности.»

Произведения

• «О четверояком корне закона достаточного основания» (Über die vierfache Wurzel des Satzes vom zureichenden Grunde, )
• «О зрении и цветах» (Über das Sehn und die Farben, )
• «Мир как воля и представление » (Die Welt als Wille und Vorstellung, )
• «О воле в природе » (Über den Willen in der Natur, )
• «О свободе воли » (Über die Freiheit des menschlichen Willens, )
• «Об основе морали» (Über die Grundlage der Moral, )
• «Две основные проблемы этики » (нем. Die beiden Grundprobleme der Ethik , )
• «Parerga und Paralipomena» ( , - два тома), в составе которого опубликованы, в частности, «Афоризмы житейской мудрости»
• «Новые Paralipomena» ()

См. также

Напишите отзыв о статье "Шопенгауэр, Артур"

Примечания

Литература

• Юдин К.А. Артур Шопенгауэр как историк философии и некоторые проблемы теории познания // Вестник Ивановского государственного университета. Серия Филология. История. Философия. 2016. Вып. 3. С. 84-97. Доступно на: ivanovo.ac.ru/media/k2/attachments/VestnikIvSU_Gum_2016-3.pdf
• Юдин К.А. Артур Шопенгауэр "об учености и ученых": штрихи к интеллектуальному портрету сквозь призму эпоху // На пути к гражданскому обществу. 2016. № 3(23). С. 48-59. Доступно на: www.academia.edu/29443609/Юдин_К.А._Артур_Шопенгауэр_об_учености_и_ученых_штрихи_к_интеллектуальному_портрету_сквозь_призму_эпох
• Юдин К.А., Бандурин М.А. Артур Шопенгауэр и судьба его идейного наследия в истории философии (К 225-летию со дня рождения (1788-2013)) // Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. 2013. № 5. С. 26-40. Доступно на: elibrary.ru/item.asp?id=20419447
• Лапшин И. И. ,. // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). - СПб. , 1890-1907.
• Фишер К. Артур Шопенгауэр. - СПб. : Лань, 1999. - 608 с. - (Мир культуры, истории и философии). - 3000 экз. - ISBN 5-8114-0142-6 .
• Ялом, Ирвин Дэвид . Шопенгауэр как лекарство. - ЭКСМО , 2006. - 544 с. - 6100 экз. - ISBN 5-699-19601-2 .
• Гардинер Патрик . Артур Шопенгауэр. Философ германского эллинизма. Пер. с англ. О. Б. Мазуриной. - М.: ЗАО Центрполиграф, 2003. - 414 с. - ISBN 5-9524-0676-9 .
• Андреева И. С., Гулыга А. В. Шопенгауэр. М.: Молодая гвардия , 2003. - 367 с. (ЖЗЛ , Вып. 846) - ISBN 5-235-02551-2 .
• Р.Сафрански . Шопенгауэр и буйные годы философии. Rosebud Publishing, 2014. - 592 с. - ISBN 978-5-905712-05-0 .

Ссылки

• в Новой философской энциклопедии на сайте ИФ РАН

Отрывок, характеризующий Шопенгауэр, Артур

Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.

Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n"a qu"a s"aider d"elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.

В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c"est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…

В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.

Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l"egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m"attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C"est un homme qui a ete plus qu"un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu"il a pour moi d"autres sentiments que ceux d"un pere, mais ce n"est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu"a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c"est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu"a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.

Он проповедовал аскетизм и вегетарианство, но позволял себе мясо, любил вино, женщин, обожал искусство и путешествия. Таков был этот выдающийся немецкий философ, в число приверженцев которого входил Лев Толстой.

Портрет 29-летнего Артура Шопенгауэра кисти Л. Руля

Господин Шопенгауэр, что такое жизнь?

"Господин Шопенгауэр, давайте обратимся к экзистенциальным вопросам. Скажите, что такое жизнь? - Жизнь каждого, в общем и целом, представляет собой трагедию, но в своих деталях она имеет характер комедии. - Значит, вся наша борьба за достижение высоких целей смехотворна? - Мир все равно что ад, в котором люди, с одной стороны, мучимые души, а с другой - дьяволы. - Неужели все так плохо? - Человек, в сущности, дикое ужасное животное. Мы знаем его лишь в укрощенном и прирученном состоянии, которое называется цивилизацией" .

Вот такой диалог ведет некий журналист с Артуром Шопенгауэром. Эта беседа озвучена в аудиокниге, которую выпустил мюнхенский философ Андреас Бельве (Andreas Belwe). Журналист - вымышленный. А в качестве "ответов" Шопенгауэра Андреас Бельве представил подлинные цитаты философа.

"Думаете, человек никогда не изменится? - Человек в своей свирепости и беспощадности не уступит ни одному тигру и ни одной гиене. - Вполне вероятно, что так оно и есть. Когда заглядываешь в историю и видишь, на что способен человек, теряешь всякую веру в него... - Дело может зайти так далеко, что иному, быть может, особенно в минуты ипохондрического настроения, мир покажется с эстетической стороны музеем карикатур, с интеллектуальной - желтым домом, а с моральной - мошенническим притоном".

"Наше спасение - в умении сострадать"

По Шопенгауэру, жизнь подобна маятнику, раскачивающемуся между страданием и праздностью. Один из способов спастись от боли философ видел в умении сострадать другим, причем не только людям, но и растениям, животным. По словам Шопенгауэра, "сострадание к животным так тесно связано с добротой характера, что можно с уверенностью утверждать, что не может быть добрым человеком тот, кто жесток с животными ".

Шопенгауэр с пуделем (карикатура Вильгельма Буша)

Против научных экспериментов над животными он начал выступать, еще будучи студентом. Кстати, уже тогда, в годы учебы, он практически везде появлялся в сопровождении очаровательного пуделя. Его последнюю собаку (тоже пуделя) звали Буц. Шопенгауэр так ее любил, что завещал на ее содержание довольно крупную сумму денег.

Шопенгауэр был убежден, что лишь сострадание может побороть эгоизм, что именно оно - основа любой этики. И в этом смысле его жизненная философия близка к буддизму. Его даже нередко называли "франкфуртским Буддой".

Аскетизм "а ля Шопенгауэр"

Впрочем, Шопенгауэр нередко противоречил самому себе. Так, он проповедовал аскетизм и вегетарианство, однако порой позволял себе мясо и очень любил вино.

Он презрительно высказывался в адрес женщин. "Единственный мужчина, который не может прожить без женщин, это гинеколог" , - любил, к примеру, говорить философ, который, к слову, никогда не был женат. Тем не менее, в дополнении к своему завещанию, сделанному за полтора года до смерти, Шопенгауэр указал, что пять тысяч талеров (то есть одну шестую часть своего состояния, а для того времени это была весьма значительная сумма) он оставляет в наследство некой госпоже Каролине Медон (Caroline Medon).

С Каролиной Медон Шопенгауэр познакомился в 1830 году Берлине. Она уже успела побывать замужем и имела двоих сыновей. Каролина пела в хоре Берлинской оперы. Шопенгауэр даже подумывал о женитьбе, но когда заподозрил возлюбленную в неверности, прекратил с ней отношения. Связь возобновилась лишь многие годы спустя. Каролина была самой известной, но не единственной женщиной в жизни Шопенгауэра. Его биографы упоминают и о других связях, в том числе с красавицей Флорой Вайс (Flora Weiß), дочерью одного берлинского скульптора. Девушка была на 22 года моложе Шопенгауэра.

Но вот в чем Шопенгауэр абсолютно себе не отказывал, так это в путешествиях по разным странам и в наслаждении искусством. Он просто обожал живопись и музыку. Прекрасное он выделял как центральную категорию эстетики. Философ боготворил красоту.

Путь великого пессимиста

"Аскет" Шопенгауэр мог многое себе позволить. Он родился в 1788 году в Данциге (ныне Гданьск) в семье состоятельного коммерсанта и никогда не нуждался в деньгах. Отец Шопенгауэра был дисциплинированным педантом, но также очень образованным человеком и большим ценителем культуры. Мать - жизнерадостной, обожавшей искусство и талантливой поэтессой и писательницей. Ее салон всегда был полон интересных людей. Захаживать туда любил и великий Гёте.

В 15-летнем возрасте Артур Шопенгауэр поступил в частную коммерческую гимназию. Затем он начал учебу на медицинском факультете Геттингенского университета, но позже перешел на философский. После его окончания преподавал философию в Берлине, во Франкфурте-на-Майне. Он в совершенстве владел латинским, английским, французским, итальянским и испанским языками. Основной философский труд Шопенгауэра - "Мир как воля и представление". Философ комментировал его до самой своей смерти.

Артур Шопенгауэр умер 21 сентября 1860 года во Франкфурте-на-Майне. Девять лет спустя один из его горячих приверженцев, великий русский писатель Лев Толстой, написал: "Читая его, мне непостижимо, каким образом может оставаться его имя неизвестно. Объяснение только одно - то самое, которое он так часто повторяет, что, кроме идиотов, на свете почти никого нет ".

Цитаты «философа пессимизма» Артура Шопенгауэра

• Кто не любит одиночества - тот не любит свободы.
• Умные не столько ищут одиночества, сколько избегают создаваемой дураками суеты.
• Есть одна только врожденная ошибка - это убеждение, будто мы рождены для счастья.
• Для каждого человека ближний - зеркало, из которого смотрят на него его собственные пороки; но человек поступает при этом как собака, которая лает на зеркало в том предположении, что видит там не себя, а другую собаку.
• Самостоятельность суждений - привилегия немногих: остальными руководят авторитет и пример.
• Когда люди вступают в тесное общение между собой, то их поведение напоминает дикобразов, пытающихся согреться в холодную зимнюю ночь. Им холодно, они прижимаются друг к другу, но чем сильнее они это делают, тем больнее они колют друг друга своими длинными иглами. Вынужденные из-за боли уколов разойтись, они вновь сближаются из-за холода, и так - все ночи напролет.
• К какому выводу в конце концов пришли Вольтер, Юм и Кант? - К тому, что мир есть госпиталь для неизлечимых.
• Вежливость - это фиговый лист эгоизма.
• В нас существует нечто более мудрое, нежели голова. Именно, в важные моменты, в главных шагах своей жизни мы руководствуемся не столько ясным пониманием того, что надо делать, сколько внутренним импульсом, который исходит из самой глубины нашего существа.
• Внутренняя пустота служит истинным источником скуки, вечно толкая субъекта в погоню за внешними возбуждениями с целью хоть чем-нибудь расшевелить ум и душу.
• Истинный характер человека сказывается именно в мелочах, когда он перестает следить за собой.
• Между гением и безумным то сходство, что оба живут совершенно в другом мире, чем все остальные люди.
• Лицо человека высказывает больше и более интересные вещи, нежели его уста: уста высказывают только мысль человека, лицо - его природу.
• Всякий замкнут в своём сознании, как в своей коже, и только в нем живет непосредственно.
• Разумно было бы почаще говорить себе: «Изменить я этого не могу, остается извлекать из этого пользу».
• Ты не можешь ничего поделать с окружающей тебя тупостью! Но не волнуйся напрасно, ведь камень, брошенный в болото, не производит кругов.
• Люди в тысячу раз больше хлопочут о наживании себе богатства, нежели об образовании своего ума и сердца, хотя для нашего счастья то, что есть в человеке, несомненно, важнее того, что есть у человека.
• Посредственность озабочена тем, как бы убить время, а талант - как бы время использовать.
• Не говори своему другу того, что не должен знать твой враг.
• Одним из существенных препятствий для развития рода человеческого следует считать то, что люди слушаются не того, кто умнее других, а того, кто громче всех говорит.
• Каждого человека можно выслушать, но не с каждым стоит разговаривать.
• Каждый ребенок в какой-то мере гений, и каждый гений в какой-то мере ребенок.
• Общительность людей основана не на любви к обществу, а на страхе перед одиночеством.
• Прощать и забывать - значит бросать за окно сделанные драгоценные опыты.
• Смерть - вдохновляющая муза философии: без нее философия вряд ли бы даже существовала.
• Не подлежит сомнению, что упрек оскорбителен лишь постольку, поскольку он справедлив: малейший попавший в цель намек оскорбляет гораздо сильнее, чем самое тяжкое обвинение, раз оно не имеет оснований.

Шопенгауэр, как человек и писатель

I

Жизнь, привычки, беседы Шопенгауэра известны нам во всех подробностях. Книга его душеприказчика Гвиннера может удовлетворить в этом отношения самым строгим требованиям. В издании, названном «Von ihm, über ihn», Линднер и Фрауенштедт опубликовали его переписку и собрание разговоров. Из французов Фуше де Карейль и Шалльмель-Лакур, посетившие Шопенгауэра, рассказали о своем свидании с ним. Мы не можем здесь подробно говорить о Шопенгауэре, как о человеке; притом мы лишены преимущества судить о нем по личным впечатлениям и не желаем навлечь на себя упрек, обращенный им к лицам, останавливающимся на биографии философа. Он сравнивал их с людьми, которые, находясь перед картиною, главным образом, занимаются рамой и позолотой. А потому отсылаем интересующихся подробностями к названным авторам и скажем здесь о человеке лишь то, что необходимо для понимания философа.

Артур Шопенгауэр родился 22 февраля 1788 года в Данциге. Его отец, человек богатый и патрицианского происхождения, был одним из главных негоциантов этого города. Это был человек энергичного характера, упрямый, деятельный и с большими коммерческими способностями. Отличаясь в обыденной жизни юмористическою веселостью, он жил на широкую ногу, много расходуя на картины, драгоценности, книги и особенно на путешествия. Тридцати восьми лет он женился на восемнадцатилетней дочери ратсгера Трозинера. Знавший ее позднее А. Фейербах высказывает о ней такое суждение: «Она много и хорошо болтает; умна, без души и сердца». Это был брак по рассудку; чувства не было ни с той, ни с другой стороны, Сын, родившийся от этого брака, получил имя Артура, – имя, которое оставаясь неизменным на всех языках, очень удобно, как говорил его отец, для обозначения торговой фирмы. Юный Артур прожил в своем родном городе пять лет. В 1793 году Данциг перестал быть вольным городом, и семья Шопенгауэра, девизом которой было: «нет чести без свободы», переселилась в Гамбург. Она оставалась там двенадцать лет. За это время Шопенгауэр много путешествовал. На девятом году отец отвез его в Гавр и оставил там на два года у своего друга, негоцианта. В Гамбург он возвратился для того, чтобы снова отправиться в продолжительное путешествие (1803 – 1804) по Швейцарии, Бельгии, Франции и Англии. (С 1799 по 1803 г. Шопенгауэр обучался в институте Рунге в Гамбурге, приготовляясь к коммерческой деятельности. Прим.переводчика. ) В течение шести месяцев он оставался в одном из лондонских пансионов и получил там отвращение к английскому ханжеству, которое, – как впоследствии он выразился, – «низвело самую интеллигентную и, может быть, первую нацию в Европе до того, что было бы в пору послать против их преподобий, в Англии миссионеров Разума, с сочинениями Штрауса в одной руке и с Критикой Канта – в другой».

Помещенный в торговый дом сенатора Иениша, в Гамбурге, молодой Шопенгауэр не обнаружил склонности ни к чему, кроме ученья. За своей конторкой он читал Френологию Галля. Торговля была ему противна. На его взгляд, в большом маскараде, который представляет собою наш цивилизованный мир, только одни купцы играют без маски и открыто являются спекулянтами: но эта откровенность ему не нравилась.

Между тем умер его отец. Кажется, что, вследствие преувеличенного опасения банкротства, он покончил с собой самоубийством. Если бы этот факт был вполне установлен, – а он, по-видимому, имел место, – то это печальное обстоятельство бросало бы некоторый свет на мрачный характер его сына. (См.об этом превосходные замечания профессора Мейера. «Шопенгауэр как человек и мыслитель». Berlin, 1872, p. II.)

Шопенгауэр попал под власть своей матери, Иоганны, женщины остроумной (bel-esprit), окружавшей себя литераторами, художниками и светскими людьми. Её гамбургский дом посещали Клопшток , живописец Тишбейн, Реймарус и довольно много политических деятелей. После смерти мужа, она поселилась в Веймаре, познакомилась с Гете и вращалась в одном с ним свете. Она выпустила нисколько критических трудов об искусстве и большое число романов. Эта женщина была так расположена видеть, мир в радужном свете, что должна была немало удивляться тому, что она дала жизнь неисправимому пессимисту.

С этого времени начинается недовольство её сына. Своими жалобами он достиг того, что был освобожден от торговли и отправлен сначала в Готу, в гимназию, а затем, в 1809 году, в геттингенский университет, где с особенным усердием изучал медицину, естественные науки и историю. Лекции последователя Канта, Шульце, автора «Энесидема», внушили ему любовь к философии. Его учитель дал ему совет заняться исключительно Платоном и Кантом и, прежде чем овладеет ими, не приступать ни к какому другому философу, особенно же к Аристотелю и Спинозе , – «совет, последовав которому Шопенгауэр никогда не раскаялся».

В 1811 году он отправился в Берлин, в надежде услышать там великого, истинного философа, Иоганна Фихте . «Но его априорное преклонение, – говорит Фрауэнштедт, – скоро уступило место презрению и насмешке».

В 1813 году он готовился защищать докторскую диссертацию в «берлинском университете; война помешала этому, и он получил докторскую степень в Иенеза диссертацию под заглавием: «О четверояком корне закона достаточного основания». Этот закон, по Шопенгауэру, имеет четыре вида: 1) закон достаточного основания бывания (ratio fiendi), управлявший всеми: изменениями и обыкновенно называемый законом причинности; 2) закон достаточного основания познания (ratio cognoscendi); это по преимуществу логический вид, управляющей абстрактными понятиями, и в частности суждением; 3) закон достаточного основания бытия (ratio essendi), которому подчинён формальный мир, априорные интуиции времени и пространства и вытекающие отсюда математические истины; 4) закон достаточного основания деятельности (ratio agendi), который он называет также законом мотивации и который прилагается к причинности внутренних явлений. – Известно, что Лейбниц свел все эти законы к двум: к достаточному основанию и тождеству; в последнем анализе они, быть может, сводятся к одному. Такое обобщение, конечно, имеет более философский характер, чем разделение Шопенгауэра, потому что, по справедливому замечанию Л. Дюмона, «четыре вида достаточного основания легко можно свести ж одному закону причинности, так как все факты, даже факты логические, в конце концов сводятся к изменениям», а все абстрактные условия отношений между нашими идеями нужно выводить из самой действительности иуправляющих ею законов.

Получив 2 октября 1813 года ученую степень, Шопенгауэр отправился в Веймар, где и провел следующую зиму. Здесь он бывал у Гете и сблизился с ним, насколько это допускала тридцатидевятилетняя разница их возраста. Здесь же он познакомился с ориенталистом Фридрихом Майером, посвятившим его в изучении Индии, её религии и философии: важное событие в жизни Шопенгауэра, который, в практической части своей философии, является случайно попавшим на Запад буддистом .

С 1814 по 1818 гг. он жил в Дрездене, посещая библиотеку и музей, изучая – не понаслышке или по книгам – произведения искусства и женщин. Всецело находясь еще под влиянием Гете, он издал (1816) свою «Теорию зрения и цветов» , сочинение, латинский перевод которого был опубликован поздние (1830) в сборнике Радиуса «Scriptores ophtalmologici minores». Его теория, «рассматривая, – как он говорит, – цвета, только как таковые, т. е. как специфическое ощущение, переданное глазом, делает возможным выбор между теориями Ньютона и Гете относительно объективности цветов, т. е. внешних причин, производящих в глазе соответствующее ощущение». Найдут, что в этой теории все говорит в пользу Гете и против Ньютона, потому что Гете, – замечает он в другом месте, – изучал природу объективно, доверяя ей; Ньютон же был чистый математик, постоянно занятый вычислениями и измерениями, но не проникавший дальше внешности явлений.

Шопенгауэр в возрасте 27-30 лет. Портрет работы Л. С. Руля

Физиологическое значение этого сочинения было оценено Чермаком, который указал на поразительное сходство между доктриною Шопенгауэра и теориею цветов Юнга и Гельмгольца. Почему же столь важное сочинение могло оставаться совершенно неизвестным до наших дней! Потому, – справедливо говорит Чермак, – что хотя Шопенгауэр имел свою собственную теорию, но его вражда к Ньютону и пристрастие к Гёте повредили ему у физиков и физиологов, относившихся притом подозрительно к его метафизическим тенденциям.

Это был только эпизод из большого сочинения, которым он занимался и которое должно было сделаться его главным произведением. Оно вышло в 1819 году под заглавием: «Мир, как воля и представление » (« Die Welt als Wille und Vorste llu ng» ) , в одном томе, разделенном на четыре книги. Прежде всего здесь рассматривается интеллект, в его подчинении закону достаточного основания; как таковой, он производить мир явлений (книга 1-я). Затем он изучается вне зависимости от этого закона, как причина эстетического творчества (книга 3-я). Воля исследуется также с двух сторон: как последнее основание, к которому все сводится (книга 2-я), и как основа своеобразной морали, – возобновленной морали буддизма (книга 4-я). – К этому первому тому, двадцать пять лет спустя (1844), Шопенгауэр прибавил второй, в котором он возвращается к разным положениям, затронутым в первом томе, и развивает их, ничего, однако, не изменяя. В самом деле, Шопенгауэр весь выразился в произведении 1819 года, которое одно в состоянии дать точное понятие о его философии. А потому в дальнейшем изложении мы будем строго держаться принятого автором порядка, заимствуя все необходимый пояснения из других его изданий.

Эта книга совершенно не имела успеха. Отдав свою рукопись издателю, Шопенгауэр немедленно (осенью 1818 г.) уехал, с целью побывать в Риме и Неаполе. Почти два года оставался он в Италии, изучая произведения искусства, посещая музеи, театры, храмы, не пренебрегая и удовольствиями, которые однако, осуждал.

В 1820 году он возвратился в Берлин и в течение одного семестра читал лекции, в качестве приват-доцента. Но успех Гегеля и Шлейермахера, преподававших в том же университете, оставил его в тени; с этого времени получает начало его ненависть к официальному преподаванию и к профессорам философии. – Весною 1822 года он опять отправился в Италию и оставался там до 1825 года, пополняя свои эстетические изучения и моральные наблюдения. Вновь возвратившись в Берлин, он имел, кажется, намерение еще раз попытаться преподавать философию. «Его имя значилось в программе курса, – говорит один из его биографов, – но он не читал лекций». Он жил в этом городе уединенно, почти забытый, пока ужасы холеры не заставали его удалиться во Франкфурт-на-Майне. Он остался в этом «столь удобном для отшельника» городе и провел там всю свою остальную жизнь – двадцать девять лет.

Не нужно забывать, что Шопенгауэр был еще совершенно неизвестен. Во время франкфуртского уединения его дурное настроение, его негодование «против шарлатанов и духовных калибанов», которым он приписывал свои неудачи, продолжалось и возрастало с каждым днем. В 1836 году он выпустил новое произведение, под заглавием: «О воле в природе» (« Ueber den W i llen иn der Natur» ) . Подобно другим, и это его сочинение было встречено молчанием и казалось мертворожденным. Шопенгауэр развил в нем свою теорию воли, в приложении её к разным вопросам физики и естественных наук. Он рассматривает здесь физиологию, патологию, сравнительную анатомию, физиологию растений, физическую астрономию, животный магнетизм, магию и лингвистику, стараясь всюду показать роль, которую играет в этих явлениях воля. В заключение он сильно нападает на университетскую философию, «эту ancillam theologiae [служанку богословия], – эту дурную замену схоластики, для которой высшим критерием философской истины служит катехизис страны».

В 1839 году имя Шопенгауэра сделалось, наконец, известно публике совершенно неожиданным образом. Королевское Норвежское научное общество назначило конкурс по вопросу о свободе; трактат Шопенгауэра «О свободе воли» был удостоен премии, и автора избрали членом этой академии. В следующем году он представил Королевскому научному обществу в Копенгагене другой трактат – «Об основании морали», которое он полагает в симпатии. Этот трактат не был премирован. Академия была неприятно поражена бранью, которой Шопенгауэр не щадил по адресу Фихте и Гегеля; кроме того, она упрекала его в том, quod scriptor in sympathia fundamentum ethices constituere conatus est, neque ipsa disserendi forma nobis satisfecit, neque satis hoc fundamentum sufficere evicit (автор сделал попытку указать основание морали в симпатии, но не удовлетворил нас формою изложения и не убедил в должной степени в том, что это основание достаточно). Впоследствии Шопенгауэр издал оба эти трактата под общим заглавием: «Две основные проблемы этики» (« Die beiden Gr un dprobleme der Ethik») .

Это был скромный успех, но с него началась его популярность. Его хвалили, критиковали, разбирали. Его первые произведения, после более чем двадцатилетнего ожидания, были вновь изданы. Он имел, наконец, несколько преданных учеников, каковы: Фрауэнштедт и Линднер. «Он постоянно возбуждает их рвение, ободряет и ласкает их, называя одного своим дорогим апостолом, другого своим архиевангелистом, третьего – doctor indefatigabilis. Но если им случается ошибаться, если они хоть немного погрешают против точности его учения, он их тотчас сурово порицает. Малейшее упоминание его имени в какой-нибудь книге, согласие с ним какого-нибудь неизвестного лица, самая незначительная статья – это события, которые обсуждаются им в подробностях».

(т. е. они будут держаться верования и учения невежественной и глупой толпы, из которой самый тупой будет признан за знатока.

В памфлете «Об университетской философии» он подробно изложил свои обвинения против официального преподавания. Особенно он упрекает его в том, что оно лавирует между двух подводных камней, между двух ревнивых властей: церковью и государством, и больше заботится о них, чем об истине. Он восклицает с Вольтером: «Писатели, оказавшие наибольшая услуги небольшому числу мыслящих существ, рассеянных в мире, – это одинокие люди науки, истинные ученые, ведущие кабинетную жизнь, которые не аргументируют с университетских кафедр, не излагают дела наполовину в академиях; они почти всегда подвергались преследованиям». Можно охотно допустить это утверждение, но вместе с тем следует ответить Шопенгауэру, что роль университетов – не столько разрабатывать науку, сколько обучать, что философию, как и все другое, нужно преподавать, – что передача её, даже в несовершенной форме, лучше, чем ничего, и что лучшее средство достигнуть её процветания – не упускать никакого случая для обучения ей. Он более прав, когда, под именем узкой и ограниченной метафизики, осмеивает – как мы увидим – гегельянство, которое все знает, все объясняет так хорошо, что после него человечеству, за неимением неразрешенных проблем, остается только скучать.

Было бы преувеличением считать в числе предметов его ненависти – Германию и немцев. Но он их не очень любил. Патриотизм он называл «глупейшею из страстей и страстью глупцов». При этом он хвалился тем, что сам не был немцем, и причислял себя к голландской расе; это, кажется, достаточно оправдывается его фамилией. Он упрекал своих соотечественников в том, что они ищут в облаках то, что находится у них под ногами. «Когда, – говорил он, – произносят пред ними слово «идея», смысл которого ясен и точен для француза или англичанина, им представляется человек, намеревающийся подняться на воздушном шаре». «Будучи введен в его библиотеку, – говорит один из его посетителей, – я увидел до трех тысяч томов, которые он, в отличие от наших современных любителей, почти все прочел; здесь было мало немецких книг, много английских, несколько итальянских, но больше всего французских. В доказательство этого я назову только драгоценное издание Шамфора ; он мне признался, что, после Канта, Гельвеций и Кабанис сделали эпоху в его жизни. Отметим, между прочим, редкую в Германии книгу – Рабле, и книгу, которую там только и можно найти, – Ars crepitandi».

Хотя, по Шопенгауэру, единственный, ведущий к спасению путь, – это аскетизм, но сам он жал очень комфортабельно, прекрасно распоряжаясь остатками своего большого состояния. Несколько друзей, служанка и собака Атма составляли все его общество. Эта собака была особой, и хозяин не забыл её в своём завещании. В ней и в её породе Шопенгауэр видел эмблему верности. Поэтому он горячо восставал против злоупотребления вивисекцией, от которой так страдают собаки. «Когда я учился в Гёттингене, Блюменбах, в курсе физиологии, серьезно говорил нам о жестокости вивисекций и выяснял, какая это жестокая и варварская вещь; следовательно, прибегать к ней нужно в крайних случаях, только для очень важных исследований и в виду непосредственной пользы; а делать это нужно не иначе, как в присутствие многочисленной публики, пригласив всех медиков, чтобы это варварское жертвоприношение на алтаре науки принесло как можно больше пользы. В настоящее же время всякий шарлатан считает себя вправе пытать и мучить животных самым варварским образом, с целью решить вопросы, которые уже давно решены в книгах... Нужно быть совершенно слепым или вполне захлороформированным «иудейским зловонием», чтобы не видеть, что в сущности животное то же самое, что и мы, и отличается от нас только случайными признаками».

Малодоступный для своих соотечественников, Шопенгауэр охотно сходился е иностранцами, англичанами и французами и восхищал их своим оживлением и умом. «Когда я впервые увидел его в 1859 году за столом в отеле «Англия», во Франкфурте, – говорить Фуше де Карейль – это был уже старик; синие живые и ясные глаза, тонкие и слегка саркастические губы, вокруг которых блуждала тонкая улыбка, широкий лоб, окаймленный с боков двумя пучками белых волос, – все это налагало печать благородства и изящества на его светившееся умом и злостью лицо. Его платье, кружевное жабо, белый галстук напоминали старика конца царствования Людовика XV; по манерам это был человек хорошего общества. Обыкновенно сдержанный и от природы осторожный до недоверчивости, он сходился только с близкими людьми, или с проезжавшими через Франкфурт иностранцами. Его движения были живы и делались необыкновенно быстрыми во время разговора; он избегал споров и пустых словопрений, но лишь для того, чтобы лучше пользоваться прелестью интимного разговора. Он владел четырьмя языками и говорил с одинаковыми совершенством по-французски, по-английски, по-немецки, по-итальянски и сносно по-испански. Когда он говорил, то, по старческой прихоти, вышивал по грубоватой немецкой канве блестящие латинские, греческие, французские, английские и итальянские арабески. Живость его речи, обилие острот, богатство цитат, точность деталей, – все это делало время незаметным; небольшой кружок близких людей иногда слушал его до полуночи; на его лице не замечалось ни малейшего утомления, и огонь его взгляда не потухал, ни на мгновение. Его ясное и отчетливое слово овладевало аудиторией, оно рисовало и анализировало все вместе; тонкая чувствительность усиливала его жар; чего бы оно ни касалось, оно было точно и определенно. Немец, много путешествовавший по Абиссинии, был совершенно поражен, услышав, как однажды Шопенгауэр сообщал о разных видах крокодилов и их свойствах настолько точные подробности, что ему показалось, будто пред ним старый товарищ по путешествию».

Артур Шопенгауэр в старости

План

Артур Шопенгауэр

Основные идеи А. Шопенгауэра

Пессимизм и иррационализм Шопенгауэра

Значение Шопенгауэра в философии

Артур Шопенгауэр

Артур Шопенгауэр (1788 - 1860) принадлежит к той плеяде европейских философов, которые при жизни не были “на первых ролях”, но тем не менее оказали заметное влияние на философию и культуру своего времени и последующего столетия. Он родился в г. Данциге (ныне г. Гданьск) в состоятельной и культурной семье; отец его - Генрих Флорис был коммерсантом и банкиром, мать Иоганна Шопенгауэр была известной писательницей и главой литературного салона, среди посетителей которого был В. Гёте. Артур Шопенгауэр обучался в коммерческом училище г. Гамбурга, куда переехала семья, затем частным образом проходил учёбу во Франции и Англии. Позже была Веймарская гимназия и, наконец, Геттингентский университет: здесь Шопенгауэр изучал философию и естественные науки - физику, химию, ботанику, анатомию, астрономию и даже прослушал курс антропологии. Подлинным увлечением, однако, была философия, а кумирами - Платон и И. Кант. Наряду с ними его привлекла и Древнеиндийская философия (Веды, Упанишады). Эти увлечения стали основой его будущего философского мировоззрения. В 1819 г. увидел свет главный труд А. Шопенгауэра – “Мир как воля и представление”, в котором он дал систему философского знания, как он её видел. Но эта книга успеха не имела, ибо в Германии той поры было достаточно авторитетов, владевших умами современников. Среди них едва ли не первой величиной был Гегель, у которого с Шопенгауэром были весьма натянутые отношения. Не получив признания в Берлинском университете, да и в обществе, Шопенгауэр удалился в стал жить затворником во Франкфурте-на-Майне вплоть до своей кончины. Только в 50-х г. г. ХIX ст. В германии стал пробуждаться интерес к философии Шопенгауэра, и он возрастал после ухода его из жизни. Особенностью личности А. Шопенгауэра был его мрачный, угрюмый и раздражительный характер, что несомненно отразилось на общем настроении его философии. Она по общему признанию несёт печать глубокого пессимизма. Но при всём этом он был весьма одарённый человек с разносторонней эрудицией, большим литературным мастерством; он владел многими древними и новыми языками и был несомненно одним из самых образованных людей своего времени.

Основные идеи А. Шопенгауэра

Далее приведем основные идеи Шопенгауэра. В Философии Шопенгауэра обычно выделяют два характерных момента: это учение о вола и пессимизм. Учение о воле есть смысловой стержень философской системы Шопенгауэра. Ошибкой всех философов, провозгласил он было то, что основу человека они видели в интеллекте, тогда как на самом деле она - эта основа, лежит исключительно в воле, которая совершенно отлична от интеллекта, и только она первоначальна. Более того, воля не только есть основа человека, но она является и внутренним основанием мира, его сущностью. Она вечна, не подвержена гибели и сама по себе безосновна, т. е. самодостаточна. Следует различать два мира, в связи с учением о воле: I. мир, где господствует закон причинности (т. е. тот, в котором мы живём), и II. мир, где важны не конкретные формы вещей, не явления, а общие трансцендентные сущности. Это мир, где нас нет (идея удвоения мира взята Шопенгауэром у Платона). В нашей обыденной жизни воля имеет эмпирический характер, она подвергается ограничению; если бы этого не было, возникла бы ситуация с Буридановым ослом (Буридан - схоласт ХV ст., описавший эту ситуацию): поставленный между двумя охапками сена, по разные стороны и на одинаковом расстоянии удалёнными от него, он, “обладая свободной волей” умер бы от голода, не имея возможности сделать выбор. Человек в повседневной жизни постоянно делает выбор, но при этом он неизбежно ограничивает свободную волю. Вне эмпирического мира воля независима от закона причинности. Здесь она отвлекается от конкретной формы вещей; она мыслится вне всякого времени как сущность мира и человека. Он твердо заявляет, что свободу следует искать не в отдельных наших поступках, как это делает рациональная философия а во всём бытии и сущности самого человека. В текущей жизни мы видим множество поступков, вызванных причинами и обстоятельствами, а также временем и пространством, ими-то и ограничивается наша, свобода. Но все эти поступки в сущности имеют одинаковый характер, и именно поэтому они свободны от причинности. В этом рассуждении свобода не изгоняется, а только перемещается из области текущей жизни в сферу высшую, но не столь ясно доступно нашему сознанию. Свобода в своей сущности трансцендентальна. Это значит, что каждый человек изначально и принципиально свободен и всё, чтобы он ни сделал, имеет в своей основе эту свободу. Теперь перейдём к теме пессимизма в философии Шопенгауэра. Всякое удовольствие, всякое счастье, к чему стремятся люди во все времена, имеют отрицательный характер, так как они - удовольствие и счастье - есть в сущности отсутствие чего - то плохого, страдания, например. Наше желание проистекает из актов воления нашего тела, но желание - это страдание по поводу отсутствия желаемого. Удовлетворённое желание неизбежно рождает другое желание (или несколько желаний), и опять мы вожделеем и т. д. Если представить всё это в пространстве условными точками, то пустоты между ними будут заполнены страданием, из которого и возникнут желания (условные точки в нашем случае). Значит, не наслаждение, а страдание - вот то положительное, постоянное, неизменное, всегда присутствующее, наличность чего нами ощущается. Шопенгауэр утверждает, что всё вокруг нас носит следы безотрадности; всё приятное перемешано с неприятным; всякое наслаждение разрушает самоё себя, всякое облегчение ведёт к новым тяготам. Отсюда следует, что мы должны быть несчастны, чтобы быть счастливыми, более того, мы не можем не быть несчастными, и причиной этого является сам человек, его воля. Оптимизм рисует нам жизнь в виде некоего подарка, но если бы мы знали заранее, что это за подарок, мы бы от него отказались. В самом деле, нужда, лишения, скорби венчаются смертью; в этом видели цель жизни древнеиндийские брахманы (Шопенгауэр ссылается на Веды и Упанишады). В смерти мы боимся потерять тело, а оно и есть сама воля. Но воля объективируется через муки рождения и горечь смерти, и это устойчивая объективация. В этом состоит бессмертие во времени: в смерти гибнет интеллект, воля же смерти не подлежит. Так считал Шопенгауэр.

3.Эстетический мистицизм Шопенгауэра Если мир есть «арена, усеянная пылающими угольями», которую нам надлежит пройти, если правдивейшим его изображением служит Дантовский «Ад», то причиной этому служит то, что «воля к жизни» непрестанно порождает в нас неосуществимые желания; являясь активными участниками жизни, мы становимся мучениками; единственным оазисом в пустыне жизни служит эстетическое созерцание: оно анестезирует, притупляет на время гнетущие нас волевые импульсы, мы, погружаясь в него, как бы освобождаемся от ярма гнетущих нас страстей и прозреваем в сокровенную сущность явлений... Прозрение это интуитивное, иррациональное (сверхразумное), т. е. мистическое, но оно находит себе выражение и сообщается другим людям в форме артистической художественной концепции мира, которую даёт гений. В этом смысле Шопенгауэр, признавая ценность за научной доказательностью в сфере теории познания, в то же время видит в эстетической интуиции гения высшую форму философского творчества: «Философия - это художественное произведение из понятий. Философию так долго напрасно искали потому, что её искали на дороге науки вместо того, чтобы искать ее на дороге искусства».

4.Теория познания Теория познания изложена у Шопенгауэра в его диссертации: «О четверичном корне достаточного основания». В познании могут быть два односторонних стремления - сводить число самоочевидных истин к чрезмерному минимуму или чрезмерно умножать их. Оба эти стремления должны уравновешивать друг друга: второму следует противопоставить принцип гомогенности: «Entia praeter necessitatem non esse multiplicanda», первому - принцип спецификации: «Entium varietates non temere esse minuendas». Только принимая в расчет сразу оба принципа, мы избежим односторонности рационализма, стремящегося все познание извлечь из какого-нибудь A=A, и эмпиризма, останавливающегося на частных положениях и не достигающего наивысших ступеней обобщения. Исходя из этого соображения, Шопенгауэр переходит к анализу «закона достаточного основания», чтобы выяснить природу и число самоочевидных истин. Исторический обзор тех толкований, которые давали прежде закону достаточного основания, обнаруживает многие неясности, из которых важнейшая, замечаемая у рационалистов (Декарт, Спиноза), заключается в смешении логического основания (ratio) с фактической причиной (causa). Чтобы устранить эти неясности, надо прежде всего указать на ту коренную особенность нашего сознания, которой определяются главные разновидности закона достаточного основания. Это свойство сознания, образующее «корень закона достаточного основания», есть неотделимость субъекта от объекта и объекта от субъекта: «все наши представления суть объекты субъекта и все объекты субъекта суть наши представления. Отсюда вытекает, что все наши представления находятся между собой в закономерной связи, которую можно определить a priori в том, что касается формы; в силу этой связи ничто изолированное и независимое, одиноко, особняком стоящее, не может стать нашим объектом» (в этих словах Шопенгауэр почти буквально воспроизводит формулу идеализма, какую даёт Фихте в трёх теоретических положениях «Наукоучения»). Из «корня» разветвляются четыре вида закона достаточного основания. Закон достаточного основания «бывания» (principium rationis sufficientis fiendi) или закон причинности. Закон достаточного основания познания (principium rationis sufficientis cognoscendi). Все животные обладают умом, т. е. инстинктивно упорядочивают ощущения в пространстве и времени и руководствуются законом причинности, но ни одно из них, за исключением человека, не обладает разумом, т. е. способностью из конкретных единичных представлений вырабатывать понятия - представления, отвлечённые от представлений, мыслимые и символически обозначаемые словами. Животные неразумны - не обладая способностью к выработке общих представлений, они не говорят и не смеются. Способность образовывать понятия весьма полезна: понятия содержанием беднее единичных представлений, они являются в нашем уме заместителями целых классов, заключающихся под ними видовых понятий и единичных объектов. Такая способность при помощи одного понятия охватывать мыслью существенные признаки объектов, не только непосредственно данных, но также принадлежащих и прошедшему, и будущему, возвышает человека над случайными условиями данного места и времени и даёт ему возможность размышлять, между тем как ум животного почти всецело прикован к потребностям данного мгновения, его духовный горизонт и в пространственном, и во временном смысле чрезвычайно узок, человек же в рефлексии может даже «отмыслить прочь» самое пространство. Закон достаточного основания бытия (pr. rationis sufficientis essendi). Закон мотивации (princ. rationis sufficientis agendi). Наши воления предваряют наши действия, причём влияние мотива на поступок познаётся не извне опосредствованным образом, как другие причины, но непосредственно и изнутри, поэтому мотивация есть причинность, рассматриваемая изнутри. Соответственно четырем типам закона существует четыре вида необходимости: физическая, логическая, математическая и моральная (т. е. психологическая)

Указанное подразделение закона достаточного основания на четыре типа может быть положено в основу классификации наук:

A) Науки чистые или априорные: 1) учение об основании бытия: а) в пространстве: геометрия; б) во времени: арифметика, алгебра. 2) Учение об основании познания: логика. B) Науки эмпирические или апостериорные: все основаны на законе достаточного основания бывания в его трёх формах: 1) учение о причинах: а) общих: механика, физика, химия; б) частных: астрономия, минералогия, геология; 2) учение о раздражениях: а) общих: физиология (а также анатомия) растений и животных; б) частных: зоология, ботаника, патология etc.; 3) учение о мотивах: а) общих: психология, мораль; б) частных: право, история.

Понимающая социология и теория социального действия

Свою концепцию Вебер называл понимающей социологией. Он считал, что целью социологической науки является анализ социального действия и обоснование причин его возникновения. Пониманием в данном контексте обозначается процесс познания социального действия через смысл, который вкладывает в данное действие сам его субъект. Таким образом, предмет социологии составляют все идеи и мировоззрения, детерминирующие поведение человека. Вебер отказался от попыток использования естественно-научного метода в анализе и считал социологию «наукой о культуре».

Социальным действием, пишет Вебер, считается действие, которое по смыслу соотносится с действиями других людей и ориентируется на них. Так, Вебер выделяет 2 признака социального действия:

осмысленный характер;

ориентация на ожидаемую реакцию других лиц.

Вебер выделяет четыре типа социального действия в порядке убывания их осмысленности и осмысляемости:

целерациональное - когда предметы или люди трактуются как средства для достижения собственных рациональных целей. Субъект точно представляет цель и выбирает оптимальный вариант её достижения. Это чистая модель формально-инструментальной жизненной ориентации, такие действия чаще всего встречаются в сфере экономической практики;

ценностно-рациональное - определяется осознанной верой в ценность определённого действия независимо от его успеха, совершается во имя какой-либо ценности, причем её достижение оказывается важнее побочных последствий: капитан последним покидает тонущий корабль;

традиционное - определяется традицией или привычкой. Индивид просто воспроизводит тот шаблон социальной активности, который использовался в подобных ситуациях ранее им или окружающими: крестьянин едет на ярмарку в то же время, что и его отцы и деды.

аффективное - определяется эмоциями.

Социальное отношение по Веберу является системой социальных действий, к социальным отношениям относятся такие понятия как борьба, любовь, дружба, конкуренция, обмен и т. д. Социальное отношение, воспринимаемое индивидом как обязательное, обретает статус законного социального порядка. В соответствии с видами социальных действий выделяются четыре типа законного (легитимного) порядка: традиционный, аффективный, ценностно-рациональный и легальный.

В отличие от своих современников Вебер не стремился строить социологию по образцу естественных наук, относя её к гуманитарным наукам или, в его терминах, к наукам о культуре, которые как по методологии, так и по предмету составляют автономную область знания. Основные категории понимающей социологии - это поведение, действие и социальное действие. Поведение - наиболее общая категория деятельности, которая становится действием, если действующий связывает с ним субъективный смысл. О социальном действии можно говорить тогда, когда действие соотносится с действиями других людей и ориентируется на них. Сочетания социальных действий образуют «смысловые связи», на основе которых формируются социальные отношения и институты. Результат понимания по Веберу - гипотеза высокой степени вероятности, которая затем должна быть подтверждена объективными научными методами.

Социальное отношение по Веберу является системой социальных действий, к социальным отношениям относятся такие понятия как борьба, любовь, дружба, конкуренция, обмен и т. д. Социальное отношение, воспринимаемое индивидом как обязательное, обретает статус законного социального порядка. В соответствии с видами социальных действий выделяются четыре типа законного (легитимного) порядка: традиционный, аффективный, ценностно-рациональный и легальный.

Метод социологии Вебера определяется, помимо концепции понимания, учением об идеальном типе, а также постулатом свободы от ценностных суждений. Идеальный тип по Веберу фиксирует «культурный смысл» того или иного явления, причём идеальный тип становится эвристической гипотезой, способной упорядочивать многообразие исторического материала без привязки к некоторой заранее заданной схеме.

Относительно принципа свободы от ценностных суждений Вебер различает две проблемы: проблему свободы от ценностных суждений в строгом смысле и проблему соотношений познания и ценности. В первом случае следует строго отличать установленные факты и их оценку с мировоззренческих позиций исследователя. Во втором - речь идёт о теоретической проблеме анализа связанности любого познания с ценностями познающего, т. е. проблеме взаимозависимости науки и культурного контекста.

Пессимизм и иррационализм Шопенгауэра

Согласно философии Шопенгауэра, эта воля бессмысленна. Поэтому наш мир является не «лучшим из возможных миров» (как провозглашает теодицея Лейбница), а «худшим из возможных». Человеческая жизнь не имеет ценности: сумма вызываемых ею страданий гораздо значительнее, чем доставляемые ею наслаждения. Шопенгауэр противопоставляет оптимизму самый решительный пессимизм – и это полностью соответствовало его личному душевному складу. Воля иррациональна, слепа и инстинктивна, ибо при развитии органических форм свет мысли загорается впервые лишь на высшей и конечной ступени развития воли – в человеческом мозгу, носителе сознания. Но с пробуждением сознания появляется и средство «преодолеть бессмыслие» воли. Придя к пессимистическому выводу, что непрерывная, иррациональная воля к жизни вызывает невыносимое состояние преобладающего страдания, интеллект вместе с тем убеждается, что избавление от него может быть достигнуто (по буддийскому образцу) путем бегства от жизни, отрицания воли к жизни. Однако Шопенгауэр подчёркивает, что это отрицание, «квиетив воли», сравнимый с переходом в буддийскую нирвану, в свободную от страданий тишину небытия, никоим образом не должно отождествляться с самоубийством (к которому позже стал призывать испытавший его влияние философ Эдуард Гартман).

Значение Шопенгауэра в истории философии

Своим успехом (хотя и поздним) Шопенгауэр был обязан как оригинальности и смелости своей системы, так и рядом других качеств: красноречивой защите пессимистического мировоззрения, своей горячей ненависти к «школьной философии», своему дару изложения, свободному (особенно в мелких сочинениях) от всякой искусственности. Благодаря этому, он (как и высоко ценимые им популярные английские и французские мыслители) сделался преимущественно философом «светских людей». Он имел много приверженцев невысокого ранга, но очень мало способных продолжателей своей системы. «Школы Шопенгауэра» не возникло, однако он всё же сильно повлиял на целый ряд оригинальных мыслителей, развивших собственные теории. Из философов, опиравшихся на Шопенгауэра, особенно знамениты Гартман и ранний Ницше. К ним же относится большинство представителей позднейшей «философии жизни», чьим истинным основателем Шопенгауэр имеет полное право считаться.

Литература:

1. Вебер Макс / Девяткова Р. П. // Большая советская энциклопедия: в 30 т. / гл. ред. А. М. Прохоров. - 3-е изд. - М. : Советская энциклопедия, 1971. - Т. 4: Брасос - Веш. - 600 с. 2. Льюис Дж. Марксистская критика социологических концепций Макса Вебера. - М., 1981. 3. Арон Р. Этапы развития социологической мысли / Общ.ред. и предисл. П. С. Гуревича. - М.: Издательская группа «Прогресс» - «Политика», 1992. 4. Кравченко Е. И. Макс Вебер. - М.: Весь Мир, 2002. - 224 с. - Серия «Весь мир знаний». - ISBN 5-7777-0196-5.

Респектабельный гегельянский мир первой половины XIX столетия казался вечным и непоколебимым, но нашелся человек, который увидел задник этой декорации и показал его остальным. При жизни Артур Шопенгауэр был малоизвестен, а его капитальный труд «Мир как воля и представление» начал хорошо продаваться лишь за год до смерти. Его анализ человеческой мотивации стал откровением для Европы, раскрыв непостижимые глубины души.

Страницы жизни

Философ родился в семье образованного предпринимателя Генриха Флориса Шопенгауэра. Его мать была писательницей и держала салон. Отец дал Артуру отличное образование. До поступления в элитную гимназию для будущих коммерсантов он проводит 2 года в Гавре, а после ее окончания полгода обучается в Великобритании. Трудно сказать, был ли отец Артура человеком жизнерадостным, поскольку весной 1805 года он погибает или… Есть версия, что он покончил жизнь самоубийством.

Карьера торговца не интересна Артуру, но он пока сам не знает, чем заняться. Поступив на медицинский факультет Геттингенского университета, он вскоре перебирается на факультет философский. В философии он находит свое призвание. Чтобы слушать лекции лучших профессоров (Фихте и Шлеермахера), Шопенгауэр переезжает в Берлин. Его успехи таковы, что Йенский университет в 1812 году удостаивает его степени доктора философии.

Философ не мог не заметить опустошение, которое несли наполеоновские войны его стране, да и сама личность императора французов вызывала немалый интерес. Именно в нем мог он увидеть безудержную волю к власти, которую описал в своем главном сочинении. Впрочем, Шопенгауэр не считал нужным где-либо упоминать о Наполеоне. Получив должность приват-доцента в Берлинском университете, он преподает здесь до 1831 года. Здесь проявилась экстравагантность мыслителя, которая многое объясняет в его философии.

Соперничество с Гегелем, работавшим в том же Берлинском университете, приносило лишь неудобства. Задумав тягаться с коллегой, Шопенгауэр намеренно ставит часы своих лекций в одно и то же время с лекциями профессора Гегеля. Аудитория последнего была набита битком, а вот к мрачному пессимисту и холостяку приходили лишь единицы. Шопенгауэр зеленел от зависти и злости, и не скрывал презрительного отношения к популярному профессору. Впрочем, Гегель также не отличался великодушием и сделал все, чтобы выдавить собрата из университета.

Болезнь или гениальность?

В 1831 году в Берлине случилась эпидемия, и Шопенгауэр покидает столицу Пруссии, чтобы никогда сюда не вернуться. Во Франкфурте-на-Майне он будет писать свои сочинения, брюзжать на Гегеля, держать под подушкой пистолет и отказываться от элементарных жизненных благ. В общем, он проживет жизнь настоящего философа, без жены и детей, без призвания современников, предвидя собственную посмертную славу. В его характере была крайняя подозрительность и боязнь неведомых врагов. Современная психиатрия, возможно, вылечила бы Шопенгауэра, но тогда мы бы не получили великого философа, который в своих страхах увидел вечную трагедию человечества.

Он прятал предметы в тайники, боясь, что их украдут или обработают ядом. Он боялся болезней, себя и людей. Чтобы избавиться от гнетущих мыслей, Шопенгауэр отправляется путешествовать по Италии, но и здесь он не находит успокоения. Способный к языкам, он поглощает множество литературы до того, как ее переведут на немецкий. В буддизме философ ищет объяснение своих душевных терзаний. Утешение приносит лишь Платон и Иммануил Кант, чью философию он считал высочайшим проявлением человеческого гения.

Королевское норвежское научное общество присуждает ему премию за конкурсную работу «О свободе человеческой воли», а Рихард Вагнер посвящает ему свой оперный цикл «Кольцо Нибелунга». Питая недоверие к людям, он трогательно любит собак и, вообще, животных, одним из первых выступив за права «наших братьев меньших». Шопенгауэр словно знал о своей будущей славе, сказав однажды, что ему не важно, где его похоронят – все равно найдут. Он умер от пневмонии 21 сентября 1860 года во Франкфурте-на-Майне. На его могиле только два слова – Артур Шопенгауэр. Этого вполне достаточно.

Эстетический мистицизм

Стремление к красоте заложено в нас природой. Но речь здесь идет не только о пассивном наслаждении природой и произведениями искусства. Шопенгауэр видит в художнике мятежную душу, для которого творчество – это спасение от гнетущих мыслей и страстей. Ему ли не знать, сколь приятно это освобождение, пусть кратковременное, которое он находил в писательской деятельности и путешествиях. Сила интеллекта? Что значит эта сила без интуитивных прозрений, которые приходят внезапно, но небеспричинно.

Мотивация является внутренним стержнем и причиной всех наших поступков, направленных к познанию окружающей действительности. Закон мотивации, наряду с законом причинности, законом достаточного основания познания и законом достаточного основания бытия, рассмотрен философом в своей докторской диссертации «О четверичном корне достаточного основания». Закон мотивации в связи с волением человека будет развит им в бессмертной книге «Мир как воля и представление».

Размышляя о человеке и его месте во вселенной, Шопенгауэр формулирует свое учение о мировой воле. В его схеме бытия она заменяет Бога. Ее он наделяет теми божественными качествами, которые считает уместными: бессознательность, потусторонность, единство и иррациональность. Любовь и ненависть, борьба природных стихий, жажда размножения и чувство голода – все это имеет причину в едином и вечном потоке воления. Шопенгауэр подробно останавливается на различных ступенях объективации мировой воли.

Механистический мир Декарта и Ньютона образует низшую ступень объективации мировой воли, что так созвучно «желающим» предметам физики Аристотеля. Косная материя имеет аналог влечения, образуя иерархию физических проявлений, от простейших молекул до многоклеточных и высших животных. Совершенно неожиданно философ вводит подобие платоновских идей, в соответствии с которыми и воплощается волевая энергия. Иначе не объяснить удивительную целесообразность организмов, точное назначение органов растений и животных, пользу инстинктов. Однако разумное устройство отдельных особей и видов вступает в бескомпромиссную борьбу за существование, порождая горести и страдания. Мировая воля распадается на множество индивидуальных кусочков.

Немощный зрячий на шее у здорового слепца

Не человечество, по Шопенгауэру, вмещает в себя мировую волю, но отдельные личности. Таким образом, в индивидуумах проявляется закон мотивации, выраженный в характере и привычках. Интеллект вторичен по отношению к психоматерии воления, объясняя в разумных терминах все, что предложит страсть. Философ не жалеет красок, чтобы показать, как часто наши эмоции управляют доводами разума. Оригинально понятый буддизм воплотился у Шопенгауэра в пессимистическом взгляде на мир людей. Страдающее человечество не в состоянии остановить иррациональную волю силой разума, потому что воля неизмеримо древнее. В этом сила и слабость человека. Любая попытка остановить поток воления приводит к безумию и смерти.

Шопенгауэр ярко описывает бесконечность страданий и иллюзорность наслаждений. Молодость, дающая здоровье и свободу, быстро проходит, оставляя после себя, как тайфун, горы разбитых черепков и безнадежность. История подобна калейдоскопу, в котором отдельные кусочки причудливо, но бессмысленно соединяются вновь и вновь. Шопенгауэр не верит ни в умственный, ни в нравственный прогресс, предлагая чисто буддистский рецепт – отрицание воли к жизни. Впрочем, он допускает сублимацию воли в творчестве науки, искусства и философии. Итак, человек – самое несчастное из всех существ, поскольку в нем пульс страсти и противоречие волений достигли наибольшей остроты и болезненности.

Воззрение философа на половую любовь вполне вписывается в его картину страдающего человечества. Неудержимый сексуальный инстинкт влечет мужчину в капкан бесконечных страданий, обнаруживающих себя в оковах брака. Последний он называет коварным изобретением женщин, вынуждающим мужчину на сублимацию низшего порядка. Женщина в глазах Шопенгауэра – главная виновница мирового зла, ибо через нее воля к жизни утверждается вновь и вновь. Отвергая ветхозаветную космогонию, он соглашается с мифом о грехопадении и необходимостью ограничения свободы для женщин.

Обскурантизм буддиста и женоненавистника не мешал философу быть тонким ценителем произведений искусства. Эстетическое наслаждение вошло у него в привычку с детства, о чем позаботилась мать Иоганна. В любом женоненавистнике прекрасно уживается презрение к человеческой самке с любовью к матери, которая для него существо особого рода. Желая ослабить действие назойливых фобий, Шопенгауэр много путешествует по Италии, наслаждаясь античными и средневековыми произведениями искусства. В его иерархии мировой воли они предстают красивыми символами. Так, например, архитектура и фонтаны отображают низшие ступени объективации воли в мире, а человеческий дух раскрывает свой смысл в поэзии, драме и трагедии. Но особое место в эстетической концепции Шопенгауэра занимает музыка, являясь «снимком самой воли». Смешное в искусстве в доступном для разума виде показывает мировую дисгармонию.

Мир после Шопенгауэра

Он умел писать красиво, поэтому этого философа продолжают читать даже через полторы сотни лет после его кончины. Обладая болезненно высокой чувствительностью, он уловил глубинные токи новых идей и воплотил их в своем творчестве. Без него была бы невозможна великая литература XIX- XX веков, психоанализ Зигмунда Фрейда, философия Фридриха Ницше и научные открытия Альберта Эйнштейна. Буддизм и ведическая философия, своеобразно преломленные в его книгах, обогатили европейскую культуру и способствовали открытию духовного мира Индии.